Можно считать, что это чисто технический приём, чтобы объяснить какие-то вещи, а можно считать, что это действительно какая-то сущность, почему нет. Если Доккинз, например, говорит, что на самом деле единицей жизни является комплекс генов, то про общество так тем более можно сказать. И если рассматривать общество как единицу жизни, многое объясняется. Объясняется, почему возникают такие будто бы несправедливые законы как майорат: обществу на определенном этапе выгодно собрать жизнеобеспечение индивидуума, так скажем, «еду», у одного, чтобы он уж наверняка выжил, — старший наследник. А если разделишь между всеми поровну, то они, может быть, какую-то пустыню не пройдут, какое-то время не переживут. Понятно, что объяснить это с точки зрения одного человека невозможно, потому что «ну не справедливо же!».

Дальше про жертвенность. Про то, почему какая-то там бабушка беспокоится об образовании внуков. Что это такое? Она, конечно, скажет: «Я просто внуков люблю». А если извне посмотреть? Любовь — это её внутреннее чувство.

Бабушка беспокоится о будущем после себя, хотя она может и не увидеть, каким оно будет. Или, например, как много и часто люди думают о том, как правильно написать завещание, кому что. Ведь это тоже будет после их смерти, почему так?

Я уж не говорю про регуляцию общества, все эти правовые механизмы. Все они явно обозначают, что проще конструктивно смотреть на общество как на субъект. И сейчас это становится философией, это принимают, потому что многие вещи тогда объясняются. Например, если общество — это субъект, некая очень сложная структура, то можно существующие конструктивные находки и взгляды на сложные структуры, — например, в медицине, — применить к обществу.

Аутоиммунное заболевание — известно, что это такое, — когда организм на себя реагирует как на внешнюю угрозу. Могут быть проблемы с суставами, ещё какие-то, целый комплекс того, что такое иммунное заболевание. И тогда посмотрим на репрессии 30-х, — если мы отойдём от того, что это наши дедушки-прадедушки были жертвами или наоборот теми, кто осуществлял террор, — и скажем: «Ну да, после гражданской войны, естественно, возникли органы подавления, иначе и быть не могло. В любом государстве есть репрессивные органы, но они были настолько сильны, что уже начали действовать против того организма, в котором они и живут». Могло такое быть? Да, могло такое быть. Это такой подход, иначе мы будем говорить, что это плохо, но почему это произошло, мы знать не будем.

И тут сразу появляется взгляд, как у Ницше: человек — это канат, натянутый между обезьяной и сверхчеловеком. Наверное, если бы он знал генетику и жил во времени поближе к нам, может быть, он сказал бы что-то в таком роде: человек — это канат, натянутый между генетическим кодом и культурным кодом. Генетическим понятно, это то, какие мы есть в животной своей части. А культурные коды — это то, кто мы есть как люди.

Тут нет никакого биологизма, — как же так, приписывать социальным явлениям биологические схемы! Нет, просто в биологии мы видим определённые структуры, это позволяет наш опыт и наше умение думать о сложных вещах. Когда мы переносим эти конструкты мозга, конструкты, возникшие при изучении одних течений, на другие, это просто наши инструменты, мышление о сложном. В этом нет ничего такого. Обвинения в социальном дарвинизме — это естественно; он часто плох, потому что человек — всегда что-то отдельное. Но пока мы думаем о человеке как о чём-то совершенно отдельном, ничего конструктивного не будет. Будет, если читать религию таким способом, да! Но религия отступает и всё меньше сейчас владеет умами, чем ещё сто лет назад, я уж не говорю про двести-триста. Значит, выходит что-то следующее, то, как мы можем думать о себе. И те конструкции, которые были разработаны в других сферах, — это просто конструкции, это то, как мы умеем думать, и почему бы их не перенести сюда?

Для того, чтобы увидеть, как работают силы традиции, реформаторские силы, даже чисто в культурной сфере, можно посмотреть на взаимодействие идей, выдвигаемых двумя титанами русской мысли: Достоевским и Толстым. Достоевский — традиционалист христианства, сама его дружба с Победоносцевым уже говорит о том, что у них взгляды совпадали, а Победоносцев консерватор. И Толстой, который даже считал, что основа христианства — учение о бессмертии души — детская сказка. Вот, пожалуйста, две такие наследственности. Изменчивость, да. А что победило, какие реформаторские идеи остались, что традиционное победило? Как мы сейчас видим, каждый может по-своему решить, какой точки зрения придерживаться, и дальше мы увидим, как эти идеи работают, это факт.